сюда же можно отнести януша корчака с его двумя детскими домами:



Корчак Януш (Хенрик Гольдшмидт)

год рождения : 1878, 22 июля.

Януш Корчак - это имя стало символом высоты духа, мудрости Педагога, поистине героической любви к детям.

Педагогическая идея Януша Корчака, по сути, вся укладывается в одну фразу: воспитатель должен любить детей. Старая как мир идея - она так естественна, и гибель Корчака была для него тоже естественна: она стала венцом его идеи. Януш Корчак не спас своих детей и не мог их спасти, но он не оставил их перед лицом смерти точно так же, как не оставлял он их перед лицом жизни. Настоящее имя Януша Корчака - Хенрик Гольдшмидт. Он родился в 1878 году в ассимилированной еврейской семье, в доме, где царил дух космополитизма и утонченной польской культуры. Казалось, Хенрик был поляком, так он любил польский язык, людей и природу Польши. Но со временем к этой любви стало примешиваться чувство грусти и одиночества. Усилилась его связь с народом, к которому он принадлежал по крови. И в дни испытаний он приходит к сознательному и добровольному, основанному на велении совести выбору еврейской судьбы.

Отец его был известным в Варшаве адвокатом. Интеллигентная,

обеспеченная семья, красивая квартира, прислуга... Ребенка тщательно

оберегали от забот. Но когда Хенрику исполнилось одиннадцать лет,

семью постигло несчастье: отец, добрый и талантливый человек,

безнадежно заболел - у него развилась душевная болезнь, - был

помещен в больницу и оттуда уже не вернулся. Семь лет болезни отца

привели к тому, что семья быстро обеднела, исчезли и богатая

квартира и прислуга, пришлось переселиться в бедный район. Молодой

Хенрик занялся репетиторством: ему надо было содержать мать и

сестру, он продолжал учиться и, окончив школу, поступил на

медицинский факультет Варшавского университета. Борьба с болезнями и

страданиями стала его идеей и целью.



В это же время, юношей, он начинает пробовать силы в поэзии,

публицистике и художественной прозе и берёт себе псевдоним: "Януш

Корчак".



И вот учение позади, он работает в детской больнице, он мобилизован

на Русско-Японскую войну военным врачом, а после фронта практикуется

в клиниках Берлина, Парижа и Лондона. Вернувшись в Варшаву, Корчак

становится знаменитым врачом, славится как диагност, имеет большую

практику. Впоследствии он говорил, что медицине он обязан методикой

исследования.



В эти же годы крепнет его решение осуществить на практике свои мысли

о воспитании детей. В 1908 году Корчак вступает в благотворительную

еврейскую организацию "Помощь сиротам", быстро становится там

незаменимым членом правления и душой маленького приюта для сирот.

Благодаря Корчаку, этот приют превратился в замечательное

учреждение, и для него специально было построено новое здание: в

1911 году в Варшаве, на улице Крохмальной, 92, открылся "Дом сирот",

который просуществовал тридцать лет.



Так в 29 лет он сделал выбор - отказался от возможности построить

собственную семью, чтобы всего себя посвятить чужим детям, своим

воспитанникам. В большом доме, отданном детям, он разместился в

маленькой комнатке под крышей. Здесь он писал ночами сказки для

детей и книги о воспитании для взрослых, а все свои дни он тоже

отдавал детям.



В "Доме сирот" было более ста детей (в 1940 году - более двухсот) и

всего восемь человек обслуживающего персонала, включая самого

директора, причём все - даже повар и прачка - были воспитателями,

разделяли идеи Корчака и практически их осуществляли. Это было

маленькое "государство" детей, во главе которого стоял "Совет

самоуправления". По спорным вопросам проводились опросы

общественного мнения. Большое значение имел в доме "Товарищеский

суд", кодекс для него сочинил сам "пан доктор". И хотя в кодексе

была тысяча параграфов, только тысячный гласил, что подсудимый

"опасен для окружающих и подлежит исключению" - этот пункт был

применён за тридцать лет всего два раза. Детский суд в доме Корчака

выносил одно из двух решений: оправдать или... простить. Ведь в

детском доме жили сироты, и Корчак делал все, чтобы дать им

настоящее детство.



Вся педагогическая система Корчака построена на убеждении в

абсолютной, безотносительной ценности детства. "Те, у кого не было

безмятежного, настоящего детства, страдают от этого всю жизнь",

писал Корчак. "Одна из грубейших ошибок - считать, что педагогика

является наукой о ребенке, а не о человеке. Вспыльчивый ребенок, не

помня себя, ударил; взрослый, не помня себя, убил. У простодушного

ребенка выманили игрушку; у взрослого - подпись на векселе.

Легкомысленный ребенок на десятку, данную ему на тетрадь, купил

конфет; взрослый проиграл в карты все свое состояние. Детей нет -

есть люди, но с иным масштабом понятий, иным запасом опыта, иными

влечениями, иной игрой чувств. Помни, что мы их не знаем".

Мало кто из педагогов говорил о детях так строго: "Среди детей

столько же плохих людей, сколько и среди взрослых... Все, что

творится в грязном мире взрослых, существует и в мире детей".

"Воспитатель, который приходит со сладкой иллюзией, что он вступает

в этакий маленький мирок чистых, нежных, открытых сердечек, чьи

симпатии и доверие легко сыскать, скоро разочаруется". Януш Корчак

не идеализирует детей, но для него каждый ребенок - личность. Да,

дети бывают настолько неблагодарны порой, вырастают совсем не

такими, как нам хотелось бы. "Ни один воспитатель не вырастит из

сотни детей сотню идеальных людей", - писал Януш Корчак. И есть лишь

одна возможность избежать разрушительного для обеих сторон

разочарования: признать право детей на детство. Перестать судить о

ребенке только с точки зрения будущего, внушая тем самым, что сейчас

он еще - никто. Нельзя мерить детей на взрослый аршин! В основе

такого взгляда не умиление детством, а понимание его. Ребенок, в

отличие от взрослого, может "солгать, выманить, вынудить, украсть",

- пишет Януш Корчак, хотя ему вовсе не нравятся дети, которые лгут,

выманивают, вынуждают, крадут. Но он знает, что проступок ребенка -

не то, что преступление взрослого, что проступок ребенка по-своему

ценен, потому что "в конфликте с совестью и вырабатывается моральная

стойкость". К ужасу педагогов, Януш Корчак напишет:

"Мой принцип: пусть дитя грешит". Известно, как трудно порой с

мальчишками, как тяжело обуздать их склонность к дракам, обменам,

неряшливости... Кроме всеобщей вовлеченности в разнообразные

дежурства по Дому - за вознаграждения, между прочим, ведь призы -

сильнейший стимул (в ходу были конфеты, открытки, и другие любимые

детьми "награды") - Корчак также "разрешил" отдельные виды

"неблагонравия". Можно было драться - но по "дуэльному кодексу" - со

свидетелями, секундантами и занесением в журнал повода драки. Обмены

разрешались только "честные" - был составлен список эквивалентов,

например, нож можно было обменять на увеличительное стекло...

Заключенные пари оформлялись у "пана доктора"...

Многие биографы Корчака обходят молчанием его колебания в еврейском

самоощущении, ограничиваясь упоминанием его происхождения. Сам

Корчак писал, что о своем еврействе услышал случайно в возрасте пяти

лет от служанки-христианки, запретившей ему ставить крестик на

могилке его погибшей канарейки. А сын дворника объяснил, что ему,

католику, уготовано место в раю, а Хенрика ждет после смерти хотя и

не ад, но какое-то место, где царит мрак. Это представление о темном

еврейском рае многие годы оставалось для него травмирующим

переживанием.

В одном из его писем мы находим такое высказывание: "Проблема

человека, его прошлого и будущего на земле, несколько затеняет для

меня проблему еврея". Однако, после 1933 года во взглядах Корчака

происходят заметные изменения. Он - известный польский писатель и

общественный деятель, у которого столько друзей среди поляков,

который вырастил кроме еврейских сирот несколько поколений польских

воспитанников (ведь он руководил еще одним домом - для детей

польской бедноты) - начинает все больше размышлять об антисемитизме

в родной Польше, больше интересоватся судьбами своих выпускников,

которые поселились в Эрец-Исраэль. Он получает от них приглашения и

приезжает на Святую Землю дважды - в 1934 и в 1936 годах.

Посещения Эрец-Исраэль привели Корчака к сближению с польским

еврейством, у него завязались связи в сионистских кругах, он стал

помогать халуцианским молодежным движениям, в его рассказах этого

периода появляются сионистские мотивы. На Земле Израиля он

встречался с беженцами из Германии, и внезапно перед Корчаком во

всей полноте встала картина нацистских преследований. Дети! Его

детям в Польше грозила страшная опасность. А ведь он мечтал

поселиться на склоне дней где-нибудь в Иерусалиме, в маленькой

комнатке, где будут только книги и тишина... Врачи давно советуют

оставить работу, он уже очень немолод и болен... Но не будет ли это

дезертирством? Как бросить еврейских сирот, которым он - и отец, и

учитель, и защитник?



..."Дом Сирот" гитлеровская администрация целиком переселила в гетто

- с Корчаком и его восемью сотрудниками, которые тоже оставались с

детьми до конца. Польские воспитанники и бывшие коллеги неоднократно

подготавливали Корчаку побег из гетто, но он отказывался: разве мог

бы он жить с сознанием, что покинул детей в минуту их смерти... И он

остался только для того, чтобы скрыть от них правду, чтобы до

последней минуты, искренне и с любовью глядя им в глаза, говорить,

что они едут за город, в деревню... Обман, на который способны

только родители умирающего ребенка...

Из рассказов очевидцев об отправлении детского дома Корчака в

Треблинку мы знаем, что дети шли организованно, спокойно, колонной

по четыре человека, и несли зелёное знамя своего Дома - со щитом

Давида. Они пели - это было шествие, доселе невиданное...

Он шел во главе колонны поющих детей, держа на руках ослабевшего

мальчика, а за руку - девочку, шел, вероятно, с улыбкой - ведь дети

народ наблюдательный и сразу бы поняли все. О своей смерти он,

конечно же, не думал... Но еще час, еще пятнадцать минут, еще минуту

он мог поддерживать в них надежду, отгонять от них страх смерти...

Что еще мог сделать старый доктор?

Еще одно свидетельство: "Я был на Умшлагплаце, когда появился Корчак

с Домом сирот. Люди замерли, точно перед ними предстал ангел

смерти... Так, строем... сюда еще никто не приходил.

"Что это?!" - крикнул комендант. "Корчак с детьми", - сказали ему...

Когда дети уже были в вагонах, комендант спросил доктора, не он ли

написал "Банкротство маленького Джека". "Да, а разве это в какой-то

мере связано с отправкой эшелона?" - "Нет, просто я читал вашу

книжку в детстве, хорошая книжка, вы можете остаться, доктор..." -

"А дети?" - "Невозможно, дети поедут". - "Вы ошибаетесь, - крикнул

доктор, -вы ошибаетесь, дети прежде всего!" - и захлопнул за собой

дверь вагона".

6 августа 1942 года Януш Корчак погиб вместе со своими детьми и

сотрудниками "Дома Сирот" в одной из газовых камер лагеря смерти в

Треблинке.

Незадолго до гибели Корчак писал: "Если бы можно было остановить

солнце, то это надо было бы сделать именно сейчас".

дети движутся к треблинке,

к лагерю смерти.

люди, вы это терпите?

люди, люди, не смейте.

люди, это неправда.

люди, так не бывает:

спят в округе деревни,

а детей убивают.

люди, встаньте, как горы,

горы к ярусу ярус.

люди вот ваше горе.

люди, где ваша ярость?

гелла_666 ,не по теме, а из любопытства, какой у тебя ник на вампирах? мой - Lusien

Наименование : Кадиш

Автор : Александр Галич - На реках вавилонских



(памяти Я.Корчака)

Кадиш - это еврейская поминальная молитва, которую произносит сын в память о покойном отце.

Эта поэма посвящена памяти великого польского писателя, врача и педагога Якова Гольдшмидта (Януша Корчака), погибшего вместе со своими воспитанниками из

школы - интерната 'Дом сирот' в Варшаве в лагере уничтожения Треблинка.



Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,

Падать и вновь на своя возвращаться круги.

Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,

Я не умею молиться, прости меня и помоги...

А по вечерам все так же,как ни в чем не бывало, играет музыка:



Сан-Луи блюз - ты во мне как боль, как ожог,

Сан-Луи блюз - захлебывается рожок!

А вы сидите и слушаете,

И с меня не сводите глаз,

Вы платите деньги и слушаете,

И с меня не сводите глаз,

Вы жрете, пьете и слушаете,

И с меня не сводите глаз,

И поет мой рожок про дерево,

На котором я вздерну вас! Да-с, да-с...



'Я никому не желаю зла, не умею, просто не знаю, Как это делается'.

Януш Корчак. Дневник.



Уходят из Варшавы поезда,

И все пустее гетто, все темней,

Глядит в окно чердачная звезда,

Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,

И я прощаюсь с памятью своей...



Цыган был вор, цыган был врун,

Но тем милей вдвойне,

Он трогал семь певучих струн

И улыбался мне,

И говорил:'Учись, сынок,

Учи цыганский счет -

Семь дней в неделе создал Бог,

Семь струн в гитаре - черт,

И он ведется неспроста

Тот хитрый счет, пойми,

Ведь даже радуга, и та,

Из тех же из семи

Цветов...'



Осенней медью город опален,

А я - хранитель всех его чудес,

Я неразменным одарен рублем,

Мне ровно дважды семь, и я влюблен

Во всех дурнушек и во всех принцесс!



Осени меня своим крылом,

Город детства с тайнами неназванными,

Счастлив я, что и в беде, и в праздновании

Был слугой твоим и королем.

Я старался сделать все, что мог,

Не просил судьбу ни разу: высвободи!

И скажу на самой смертной исповеди,

Если есть на свете детский Бог:

Всё я, Боже, получил сполна,

Где,в которой расписаться ведомости?

Об одном прошу, спаси от ненависти,

Мне не причитается она.



И вот я врач, и вот военный год,

Мне семью пять, а веку семью два,

В обозе госпитальном кровь и пот,

И кто-то, помню, бредит и поет

Печальные и странные слова:

'Гори, гори, мою звезда,

Звезда любви приветная,

Ты у меня одна заветная,

Другой не будет...'



Ах, какая в тот день приключилась беда,

По дороге затопленной, по лесу,

Чтоб проститься со мною, с чужим, навсегда,

Ты прошла пограничную полосу.

И могли ль мы понять в том году роковом,

Что беда обернется пощадою,

Полинявшее знамя пустым рукавом

Над платформой качалось дощатою.

Наступила внезапно чужая зима,

И чужая, и все-таки близкая,

Шла французская фильма в дрянном 'синема'

Барахло торговали австрийское,

Понукали извозчики дохлых коняг,

И в кафе, заколоченном наглухо,

Мы с тобою сидели и пили коньяк,

И жевали засохшее яблоко.

И в молчаньи мы знали про нашу беду,

И надеждой не тешились гиблою,

И в молчаньи мы пили за эту звезду,

Что печально горит над могилою:

'Умру ли я, и над могилою

Гори, сияй...'

Уходят из Варшавы поезда,

И скоро наш черед, как ни крути,

Ну, что ж, гори, гори, моя звезда,

Моя шестиконечная звезда,

Гори на рукаве и на груди!



Окликнет эхо давним прозвищем,

И ляжет снег покровом пряничным,

Когда я снова стану маленьким,

А мир опять большим и праздничным,

Когда я снова стану облаком,

Когда я снова стану зябликом,

Когда я снова стану маленьким,

И снег опять запахнет яблоком,

Меня снесут с крылечка, сонного,

И я проснусь от скрипа санного,

Когда я снова стану маленьким,

И мир чудес открою заново.



...Звезда в окне и на груди - звезда,

И не поймешь, которая ясней,

Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,

Глядит в окно вечерняя звезда,

А я прощаюсь с памятью моей...



А еще жила в 'Доме сирот' девочка Натя. После тяжелой болезни она не могла ходить, но она очень хорошо рисовала и сочиняла песенки - вот одна из них -

ПЕСЕНКА ДЕВОЧКИ НАТИ ПРО КОРАБЛИК



Я кораблик клеила

Из цветной бумаги,

Из коры и клевера,

С клевером на флаге.

Он зеленый, розовый,

Он в смолистых каплях,

Клеверный, березовый,

Славный мой кораблик,

Славный мой кораблик.



А когда забулькают ручейки весенние,

Дальнею дорогою, синевой морской,

Поплывет кораблик мой к острову Спасения,

Где ни войн, ни выстрелов, - солнце и покой.



Я кораблик ладила,

Пела, словно зяблик,

Зря я время тратила, -

Сгинул мой кораблик.

Не в грозовом отблеске,

В буре, урагане -

Попросту при обыске

Смяли сапогами...

Смяли сапогами...



Но когда забулькают ручейки весенние,

В облаках приветственно протрубит журавль,

К солнечному берегу, к острову Спасения

Чей-то обязательно доплывет корабль!



Когда-нибудь, когда вы будете вспоминать имена героев, не забудьте, пожалуйста, я очень прошу вас, не забудьте Петра Залевского, бывшего гренадера, инвалида

войны, служившего сторожем у нас в 'Доме сирот' и убитого польскими полицаями во дворе осенью 1942 года.



Он убирал наш бедный двор,

Когда они пришли,

И странен был их разговор,

Как на краю земли,

Как разговор у той черты,

Где только 'нет' и 'да' -

Они ему сказали:'Ты,

А ну, иди сюда !'

Они спросили:'Ты поляк?'

И он сказал :'Поляк'.

Они спросили:'Как же так?'

И он сказал:' Вот так'.

'Но ты ж, культяпый, хочешь жить,

Зачем же , черт возьми,

Ты в гетто нянчишься, как жид,

С жидовскими детьми?!

К чему, - сказали, - трам-там-там,

К чему такая спесь?!

Пойми, - сказали, - Польша там!'

А он ответил:'Здесь!

И здесь она и там она,

Она везде одна -

Моя несчастная страна,

Прекрасная страна'.

И вновь спросили:'Ты поляк?'

И он сказал:'Поляк'.

'Ну, что ж , - сказали,- Значит, так?'

И он ответил:'Так'.

'Ну, что ж, - сказали, - Кончен бал!'

Скомандовали:'Пли!'

И прежде, чем он сам упал,

Упали костыли,

И прежде, чем пришли покой

И сон, и тишина,

Он помахать успел рукой

Глядевшим из окна.

...О, дай мне, Бог, конец такой,

Всю боль испив до дна,

В свой смертный миг махнуть рукой

Глядящим из окна!



А потом наступил такой день,когда 'Дому сирот', детям и воспитателям было приказано явиться с вещами на Умшлягплац Гданьского вокзала (так называлась площадь

у Гданьского вокзала при немцах).

Эшелон уходит ровно в полночь,

Паровоз-балбес пыхтит - Шалом! -

Вдоль перрона строем стала сволочь,

Сволочь провожает эшелон.



Эшелон уходит ровно в полночь,

Эшелон уходит прямо в рай,

Как мечтает поскорее сволочь

Донести, что Польша - 'юденфрай'.



'Юденфрай' Варшава, Познань, Краков,

Весь протекторат из края в край

В черной чертовне паучьих знаков,

Ныне и вовеки - 'юденфрай'!



А на Умшлягплаце у вокзала

Гетто ждет устало - чей черед ?

И гремит последняя осанна

Лаем полицая - 'Дом сирот!'



Шевелит губами переводчик,

Глотка пересохла, грудь в тисках,

Но уже поднялся старый Корчак

С девочкою Натей на руках.



Знаменосец, козырек заломом,

Чубчик вьется, словно завитой,

И горит на знамени зеленом

Клевер, клевер, клевер золотой.



Два горниста поднимают трубы,

Знаменосец выпрямил грифко,

Детские обветренные губы

Запевают грозно и легко:

'Наш славный поход начинается просто,

От Старого Мяста до Гданьского моста,

И дальше, и с песней, построясь по росту,

К варшавским предместьям, по Гданьскому мосту!

По Гданьскому мосту!



По улицам Гданьска, по улицам Гданьска

Шагают девчонки Марыся и Даська,

А маленький Боля, а рыженький Боля

Застыл, потрясенный, у края прибоя,

У края...'



Пахнет морем, теплым и соленым,

Вечным морем и людской тщетой,

И горит на знамени зеленом

Клевер, клевер, клевер золотой!



Мы проходим по-трое, рядами,

Сквозь кордон эсэсовских ворон...

Дальше начинается преданье,

Дальше мы выходим на перрон.



И бежит за мною переводчик,

Робко прикасается к плечу, -

'Вам разрешено остаться, Корчак',-

Если верить сказке, я молчу.



К поезду, к чугунному парому,

Я веду детей, как на урок,

Надо вдоль вагонов по перрону,

Вдоль, а мы шагаем поперек.



Рваными ботинками бряцая,

Мы идем не вдоль, а поперек,

И берут, смешавшись, полицаи

Кожаной рукой под козырек.



И стихает плач в аду вагонном,

И над всей прощальной маятой -

Пламенем на знамени зеленом -

Клевер, клевер, клевер золотой.



Может, в жизни было по-другому,

Только эта сказка вам не врет,

К своему последнему вагону,

К своему чистилищу-вагону,

К пахнущему хлоркою вагону

С песнею подходит 'Дом сирот':



'По улицам Лодзи, по улицам Лодзи,

Шагают ужасно почтенные гости,

Шагают мальчишки, шагают девчонки,

И дуют в дуделки, и крутят трещотки...

И крутят трещотки!



Ведут нас дороги, и шляхи, и тракты,

В снега Закопани, где синие Татры,

На белой вершине - зеленое знамя,

И вся наша медная Польша под нами,

Вся Польша...'



...И тут кто-то, не выдержав, дал сигнал к отправлению - и эшелон Варшава - Треблинка задолго до назначенного срока, (случай совершенно невероятный) тронулся

в путь...



Вот и кончена песня.

Вот и смолкли трещетки.

Вот и скорчено небо

В переплете решетки.

И державе своей

Под вагонную тряску

Сочиняет король

Угомонную сказку...



Итак, начнем, благословясь...

Лет сто тому назад

В своем дворце неряха-князь

Развел везде такую грязь,

Что был и сам не рад,

И, как-то, очень рассердясь,

Призвал он маляра.

'А не пора ли, - молвил князь,-

Закрасить краской эту грязь?'

Маляр сказал:'Пора,

Давно пора, вельможный князь,

Давным-давно пора'.

И стала грязно-белой грязь,

И стала грязно-желтой грязь,

И стала грязно-синей грязь

Под кистью маляра.

А потому что грязь - есть грязь,

В какой ты цвет ее ни крась.



Нет, некстати была эта сказка, некстати,

И молчит моя милая чудо-держава,

А потом неожиданно голосом Нати

Невпопад говорит:'До свиданья, Варшава!'



И тогда, как стучат колотушкой по шпалам,

Застучали сердца колотушкой по шпалам,

Загудели сердца:'Мы вернемся в Варшаву!

Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!'



По вагонам, подобно лесному пожару,

Из вагона в вагон, от состава к составу,

Как присяга гремит:'Мы вернемся в Варшаву!

Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!



Пусть мы дымом истаем над адовым пеклом,

Пусть тела превратятся в горючую лаву,

Но дождем, но травою, но ветром, но пеплом,

Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!'



А мне-то, а мне что делать ?

И так мое сердце - в клочьях !

Я в том же трясусь вагоне,

И в том же горю пожаре,

Но из года семидесятого

Я вам кричу:'Пан Корчак!

Не возвращайтесь!

Вам страшно будет в этой Варшаве!



Землю отмыли добела,

Нету ни рвов, ни кочек,

Гранитные обелиски

Твердят о бессмертной славе,

Но слезы и кровь забыты,

Поймите это, пан Корчак,

И не возвращайтесь,

Вам стыдно будет в этой Варшаве!



Дали зрелищ и хлеба,

Взяли Вислу и Татры,

Землю, море и небо,

Всё, мол, наше, а так ли?!



Дня осеннего пряжа

С вещим зовом кукушки

Ваша? Врете, не ваша!

Это осень Костюшки!



Небо в пепле и саже

От фабричного дыма

Ваше? Врете, не ваше!

Это небо Тувима!



Сосны - гордые стражи

Там, над Балтикой пенной,

Ваши? Врете, не ваши!

Это сосны Шопена!



Беды плодятся весело,

Радость в слезах и корчах,

И много ль мы видели радости

На маленьком нашем шаре?!

Не возвращайтесь в Варшаву,

Я очень прошу Вас, пан Корчак,

Не возвращайтесь,

Вам нечего делать в этой Варшаве!



Паясничают гомункулусы,

Геройские рожи корчат,

Рвется к нечистой власти

Орава речистой швали...

Не возвращайтесь в Варшаву,

Я очень прошу Вас, пан Корчак!

Вы будете чужеземцем

В Вашей родной Варшаве!



А по вечерам все так же играет музыка. Музыка,

музыка, как ни в чем не бывало:

Сэн-Луи блюз - ты во мне как боль, как ожог,

Сэн-Луи блюз - захлебывается рожок!

На пластинках моно и стерео,

Горячей признанья в любви,

Поет мой рожок про дерево

Там, на родине, в Сэн-Луи.



Над землей моей отчей выстрелы

Пыльной ночью, все бах да бах!

Но гоните монету, мистеры,

И за выпивку, и за баб!



А еще, ну, прямо комедия,

А еще за вами должок -

Выкладывайте последнее

За то, что поет рожок!



А вы сидите и слушаете,

И с меня не сводите глаз,

Вы платите деньги и слушаете,

И с меня не сводите глаз,



Вы жрете, пьете и слушаете,

И с меня не сводите глаз,

И поет мой рожок про дерево,

На котором я вздерну вас!

Да-с! Да-с! Да-с!



Я никому не желаю зла, не умею,просто не знаю,

как это делается.

Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,

Падать, и вновь на своя возвращаться круги.

Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,

Я не умею молиться, прости меня и помоги!..

Охохонюшки...



Ну канешна. Именно сейчас, когда у евреев есть свое государство, бодро долбающее в данный момент своих соседей, именно сейчас, когда еврейские олигархи, назовем вещи своими именами, контролируют значительную часть экономики России, именно сейчас, когда премьер России вообще-то еврей - все эти дела давно минувших дней афуительно актуальны.



Очередная ветряная мельница поражена



З.Ы. А что там с обещанным постом про русских? А, их наверное в 20-м веке маловато еще уморили (и продолжают морить)? Или они своим проблемам такий пеар просто устраивать не умеют? Тихо мрут, понимаешь, вот же ж быдло, даже пострадать красиво не выучились. Гои, недочеловеки, одним словом... чего уж о них.

Лошада, я готов поддержать любой флэшмоб, с которым согласен. Про негров, евреев, сексуальных меньшинств, детей сирот, животных и природу. Будет про русских, тоже выложу. Сам бы я написал только ругательный. Тебе не понравится. Так что не стоит ждать его с такой надеждой.



А это - твое мнение. Ты на него имеешь полное право, ибо оно твое.

Каждый видит мир таким, каким ему показали...

Muzzler А о это ты так на Русских наезжаешь?Я,например,русская.(ну,хоть и не совсем...)Что ты пртив-то имеешь?По-моему,нельзя судить о человеке по национальности.Везде есть и сволочи и хорошие люди...

Margo-s нет, наоборот, он наезжает на евреев, а также любых других представителей нерусской нации, а заодно и на меня таким образом

Лоссэ НУ,ЭТО НИЧЕМ НЕ ЛУЧШЕ!Я вообще против любых дискриминаций...

ажопаделаешь (как говорит одна моя знакомая балерина)

единственное кого я не оч люблю - даги и чеченцы.

да и то раз на раз не приходится. есть среди них и нормальные люди.

а я не люблю непорядочных людей вцелом

Лоссэ

Лося, будешь передергивать - обижусь



Я не наезжаю на "представителей других национальностей". Хотя многие из них того стоят. Например, воздыхателям "невинноугнетенного" еврейского народа не мешает почитать "Кицур Шулхан Арух", выпукло показывающий, как правоверный еврей относится к неевреям. Право же, после этого чтения многие вещи, характеризуемые как "пещерный антисемитизм", покажутся невинными и оправданными мерами самообороны против еврейских расистов.

Коня, обижаться это личное право каждого человека, и это право у него уж точно никто не может отнять.

Лося, почитай вот, хорошая иллюстрация к моим словам И ведь всё правда, это ж ОНИ сами о себе так :-РРР



http://pioneer-lj.livejournal.com/968962.html

а смысл?